У известного Чугуевского поэта и прозаика Владимира Родионова в
настоящее время находится в печати заключительный том его собраний
сочинений в 9-ти томах, выход которых он сердечно благодарит
председателя Чугуевской райгосадминистрации Владимира Васильевича
Лобойченко, первого заместителя городского головы Михаила Анатольевича
Никитченко и предпринимателя руководителя сети автозаправочных станций
«Мarshal» Александра Васильевича Зачепило.У известного Чугуевского поэта и прозаика Владимира Родионова в настоящее время находится в печати заключительный том его собраний сочинений в 9-ти томах, выход которых он сердечно благодарит председателя Чугуевской райгосадминистрации Владимира Васильевича Лобойченко, первого заместителя городского головы Михаила Анатольевича Никитченко и предпринимателя руководителя сети автозаправочных станций «Мarshal» Александра Васильевича Зачепило.

Предлагаем нашим читателям судьбоносный распад Владимира Родионова из 9-ти томника.

Хорошая девочка Лида. А чем же она хороша?

Ярослав Смеляков

ПЕРЕД ТЕМ, как на днях встретиться с тобой через 50 лет, мне захотелось, Лида, вернуться в наше детство, нашу раннюю юность, наш русский прекрасный поселок Казанбулаг, расположенный на щедрой, благодатной и солнечной азербайджанской земле. Полвека тоскуя по той земле, по той юности, мы, уцелевшие с тобой и нашедшие друг друга, решили наконец-то встретиться.

Предчувствую вопрос будущего читателя этих первоначальных строк, что, не лучше было бы взяться за рассказ после встречи? Нет, не лучше, зачем накладывать наши нынешние усталые дни на то юное время, трепетавшее от первого неуклюжего прикосновения плеча к плечу, руки к руке, души к душе.

 Мне, юнцу, было труднее всех в кругу девчонок, ровесниц, которые учились на три класса передо мной. Девчонки и так взрослеют быстрее, а тут еще три класса добавляли тебе, Лида, и твоей подруге Эмме такие преимущества, что удивить мне вас, кроме молчания, было нечем.

У меня же не было даже улыбки на лице и, может быть, потому я выглядел гораздо старше своих лет. Я часто уходил в сторонку и в себя, и был наблюдательным, самостоятельным и очень самолюбивым.

Если кто-то учился на «отлично», я старался не отстать от него. Слова, «что я, хуже других?» поднимали меня чуть ли ни на цыпочки, заставляли стать вровень с лучшим учеником в классе, с лучшим игроком в футболе, с известным поэтом — в творчестве. Не всегда мне это удавалось, но способность удивить кого-нибудь необыкновенным была не коньком моим, а смыслом жизни. Повторю, что афоризм, вычитанный мною в детстве из книги: «Если быть, то бьпь лучшим!» — я впитал в себя на всю жизнь. Справедливости ради скажу, что этот же афоризм ничего не мог сделать, когда я стремительно катился (а это тоже было со мной) на дно и даже ниже. Спас меня Спас. Но это будет много позже, на закате молодости и заре зрелости.

А пока я пацаном в маленьком поселке налегаю на взрослые книги в большой библиотеке, чтобы как-то уменьшить пробел трех классов и на равных говорить с тобой, Лида, и тем более с твоей подругой Эммой, за которой семенил не совсем оперенный косяк юнцов-птенцов, ее воздыхателей. Где-то в самом конце этого косяка вижу себя в штапельной темно-фиолетовой рубашке с полинялой и потому розоватой полоской, в штанах с потертостями, напоминающими фары, на коленках, в ботинках, никогда не видавших ни крема, ни щетки, ни необходимой починки.

 У Генки Мамедова, жившего на станции Кюрокчай, отец его работал мастером-обходчиком железнодорожных линий, были и брюки клеш, и несколько шелковых теннисок, и обувь разных моделей и цветов. Он учился на год старше меня и двух лет не дотягивал до вашего класса.

Вздыхал он по Эмме, как паровоз, останавливающийся каждый вечер у него под окнами, перед тем, как сдвинуть обшарпанные вагоны с места и отправиться в Баку. Мать у Генки была русская, отец — азербайджанец. Может бьпь, потому волосы у моего друга были темно-каштановые. Стрижку он носил под бобрик. Справа у него, между височной частью и лобной, белело круглое волосяное пятно размером с серебряную школьную медаль. Его торс напоминал борца или боксера-полутяжа, но в движении он был довольно медлителен, впрочем, как и в разговоре. Черты лица его были бы мужественными, если бы не частая безобидная улыбка, делавшая Генку похожим на ручного медведя.

Эмма училась уже в восьмом классе в Черкесске, когда Генка раздобыл где-то ее нечеткую любительскую фотографию и позвал меня к себе домой с ночевкой на процесс переснятия фото. Тогда у него я впервые увидел штатив с увеличителем, ванночки с проявителем и закрепителем и другие фотографические, а для меня — еще и магические принадлежности.

Помню, как он бросил чистую фотобумагу в ванночку, и как стали на моих глазах проступать платье, плечи, лицо поселковой богини. Боже! Сколько же потом, позже, приходилось мне видеть без изъяна идеальных лиц, но лицо Эммы тогда и волновало, и завораживало, и сводило с ума нас — желторотых, с пушком над верхней губой, с чувствами, рвущимися наружу, под стать джиннам из бутылок. Эмма училась в старших классах, ты —    в педтехникуме г. Кировабада, расположенного в 28-ми километрах от поселка, но наезжала домой редко, обдавая своей девичьей юностью, как теплым ветром, свой дом, вде лучшие на весь поселок персики румянили твои щеки, вырисовывали твои брови, ладили твою фигуру. Я жил от тебя на расстоянии трех маленьких улочек, идущих строго параллельно. Мне ничего не стоило от своей калитки пройти к твоей.

Трудней было преодолеть расстояние в три класса, в три года, в три весны, шедших тоже параллельно, как наши короткие улочки.

Через год после вашего с Эммой отъезда уехали учиться дальше мои друзья-ровесники

—    Толька Ломакин, Валерка Головин, Борька Шундровский… Я едва ли не один остался на весь поселок догонять вас по местной школе, вспоминать и ждать, когда вы приедете на летние каникулы. Напомню себе и тебе, Лида, что все мы были ровесники, одногодки с разницей в месяцы и дни рождения. Те мои и ваши каникулы навсегда остались в моей памяти. Летние вечера накрывали поселок синей невесомой прозрачностью.

Мы шли не парами по асфальтовой дорожке, вытекавшей речушкой из поселка и впадавшей в основную реку-трассу, а двумя стайками — одна впереди из вас, трех-четырех девчонок, прижавшихся друг к другу переплетенными руками, другая — из нас, пацанов, следующих не гуськом, а углом за вами.

Ночи были теплые-теплые, звезды опускались так низко, что некоторые из них умудрялись закатываться за ближние холмы. Вы, девчонки, всегда шли быстро, как будто куда-то торопились, что-то говоря между собой, мы едва поспевали за вами и тоже не молчали. Толька Ломакин даже пытался петь, чтоб тем самым как бы вырасти в ваших глазах и подтянуться своим небольшим ростом хотя бы до нашего с Валеркой среднего.

Толька начинал:

«Костры горят далекие,
Луна в реке купается,
А парень с милой девушкой
На лавочке прощается».

Я не подхватывал песню, поскольку не имел голоса, а лезть из кожи и «давать петуха» было для меня пострашней, чем сквозь землю провалиться.

Владимир РОДИОНОВ (Продолжение в следующем номере)